у меня две проблемы: Яой и маленькая память жёсткого диска
Автор undel:
Варнинг: кукольная драма, контркультура, мат, пичалька.
- Серый, помнишь, мы боялись, что нас найдут инопланетяне?
- Ты боялся.
- А помнишь, мы боялись, что они нас похитят?
- Слушай, Косой, я глубоко уважаю твою паранойю, но я думал, что период шапок из фольги мы прошли.
- Ах ты мой бедненький, ах ты мой серенький, - нараспев отвечает он, полузакрыв глаза.
И это плохо, очень плохо, хуже, чем было после того дерьма, которое нам притаранил Равиль. Тогда фольга наехала на Косого первый раз.
Я зову его Косой, потому что у него такой разрез глаз. Красивые, в общем, глаза.
Я не знаю, в какой момент этот мелкий хрен начал помыкать мной, но, наверное, это справедливо, он умнее меня. И интеллигентнее, что ли. Хотя какой он к чертям интеллигент. Интеллигенты в библиотеках сидят, а не творят то, что творит Косой.
Сейчас он стоит надо мной в моем халате, лицо у него бледное и какое-то окончательное. Если честно, такой Косой - самое плохое начало дня. Во-первых, инопланетяне, во-вторых, он такой с утра, а главное, он трезвый, а я не люблю, когда трезвый Косой говорит об инопланетянах, я чувствую себя от этого беспомощным. Единственная надежда, что ему опять что-то приснилось. У каждого свои кошмары. Мне, например, снится, что я забыл текст. Что кадр выстроен, каскадеры, спецэффекты, все готово, мотор! А я молчу.
Я просыпаюсь в холодном поту. Косой ржет надо мной:
- Как ты мог забыть слова? У тебя четыре слова. «Ну, заяц, ну, погоди». Как ты мог бы их забыть?!
- А тебе вообще обычно слов не дают.
Это, кстати, правда. Не потому, что он забудет. Но если фраз больше трех, Косой начинает гнать. Как он гонит! Мне реально жаль, что это не снимают. Если б из этого фильм нарезать, фестивальный был бы фильм, отвечаю, я в кино всю жизнь. Я ему сто раз говорил: Косой, записывай, чувствуешь, волна идет – сядь, запиши, книга будет. Но у Косого же гордыня. В жопу, говорит, такие книги, классику писать надо.
У самого Косого другие кошмары, не чета моим. У него вообще все непросто. Я так понял, по жизни чем больше талант, тем сложнее.
Вот, помню, один случай в 83-м, у нас спектакль, а у Косого какие-то очередные сложности. Все были уверены, что спектакль отменят, а Косой взял и приехал.
Помню, стоит он за кулисами, и не белый, а серый как я. Выскакивает на сцену, и я холодею, потому что знаю Косого как облупленного и вижу, что он опасная мутная дрянь и в лучшем случае облюет сейчас весь первый ряд, а в худшем убьет кого-нибудь, или упадет здесь и сдохнет, вот вам, дети, утренник. А он вытягивается весь как струна, и что-то такое с ним происходит прямо на сцене, и когда он говорит «я маленький глупенький зайчик...», я ему верю. Вот верю!
Это Косой – а я верю.
У него бинты и синячины на венах – а я верю.
Его администратор на этот спектакль из реанимации вытаскивал – а я верю.
И вот сейчас мой прекрасный Косой склоняется ко мне и говорит:
- Серый, ты часто думаешь о том, что хуже смерти?
Нормальная тема для разговора, да?
- Нет, Косой, мне достаточно посмотреть на тебя.
- Спасибо, Серый, - всерьез отвечает он, и мне делается совсем скверно.
Раньше за такое он бы меня закопал – опускать из нас двоих может только он, а он не словил. Вот так.
- Серый, по-твоему, что страшнее, когда отрезают что-то или когда вживляют что-то?
- Когда отрезают. Когда вставляют, еще вынуть можно.
- Нет, не понимаешь. Подумай, снимают часть черепной коробки и вживляют в мозг электроды. И ты ничего не можешь сделать, даже убить себя. У Толстого проблемы, - без паузы говорит он.
- У Толстого всегда проблемы. Он сам проблема. Огромная летающая проблема.
- И у зеленого. И у Капитана. И у нас с тобой.
- У нас что, общая проблема?
И тут он начинает смеяться. Он смеется сухим мелким смехом, он смеется и смеется. Валится на кровать и смеется, кровать трясется под ним. И я понимаю, что надо будет вызывать скорую и все опять кончится в Ганнушкина – а я не люблю сдавать Косого. Но он внезапно прекращает, улыбается и говорит мне:
- Ты курил.
- В смысле?
И тогда он вопит:
- Ты курил! Курил! Курил в кадре. Убожество ты серое, ты курил!
Так я узнал про новую цензуру.
Потом мы сидели и жрали какую-то дрянь из запасов Косого.
- А причем тут мы? Все мы? Даже Толстый?
- Ну как же, Серенький. Курить-то вредно.
- Ну и? Я ж не агитировал. Я вообще отрицательный персонаж.
- Курить вредно. А ты курил. Поэтому тебя не должно быть. Уловил суть? Тебя просто не должно быть.
- Знаешь, Косой, по-моему, ты нехило перегибаешь. Что плохого случится, если из какого-нибудь мультика вырежут сцену с курением?
Он смотрит на меня пустыми черными глазами.
- Нет, все будет хорошо. Кастрация вообще хорошо. И лоботомия хорошо. Особенно когда ты решаешь, кого кастрировать, а кому мозги вырезать. Когда кругом все кастрированные и безмозглые, это удобно и морально.
- Косой, у тебя просто злой приход.
- У меня по жизни злой приход, я так живу, это называется реальность.
- Слушай, ну ладно, подвинут в сетке пару выпусков. Сколько я там накурил?
Он опять смотрит на меня, и я вспоминаю, что в африканских сказках заяц самый мудрый зверь.
- Серый, неужели ты веришь, что все дело в курении? И что этим кончится. Как здорово, что ты такой. Тебя можно рубить в фарш, а ты будешь думать, что это медицинские процедуры. Как страшно все понимать, какие бездны – лучше тебе этого не видеть. Я боялся, что они придут, а бояться поздно, они уже здесь. Всюду. Знаешь, где их нет? – он глухо бьет себя в грудь. – Здесь их нет. В тебе, во мне. Пока нет.
Он начинает мне рассказывать и говорит долго – про цензуру, про кодекс Хейса, про поджог Рейхстага, про дегенеративное искусство, про Франко, про 37 год, про уицраоров и Гагтунгра. Я понимаю только, что в его мозгах слишком много мозгов. И что у нас действительно проблемы.
- Чем ублюдочнее и порочнее режим, чем губительнее он для государства и народа, чем больше он испортил и сожрал, тем сильнее он начинает печься о том, что называет моральным здоровьем нации. Курение, поцелуи, короткие юбки, неправильные стрижки, бранные слова, любые слова. Глупое, скабрезное, страшное, смешное, грубое, откровенное, настоящее. Секс, насилие, деторождение, правда. Все, что составляет жизнь. Потому что они ненавидят жизнь!
- Косой, ты б это записал, а?
- Отъебись, Серый! Отъебись!
В самом деле, зря я влез.
- Они боятся слов и изображений, потому что боятся, что тогда смогут назвать и изобразить их самих. Что их разоблачат, и тогда они исчезнут, как плесень под солнцем. Это сродни магии. Они хотят запретить изображение жизни и думают, что от этого изменится сама жизнь. Что если воров запретить называть ворами, то и кража перестанет быть кражей, убийство - убийством, тупость - тупостью, импотенция - импотенцией. Чем больше кругом грязи и мерзости, тем плотнее должна быть завеса ханжества. Потому что они могут творить что угодно, но волк не смеет курить на экране.
Он выдыхает и продолжает спокойно:
- Сейчас взялись за нас. То, что они делают с нами – примета наступающего времени. Мы им безразличны, им многие потом будут безразличны. И делают они это не из-за детей и не из-за того, что ты, серый пидорас, в 75 году накурил в кадре. А потому что могут. За то, что ты куришь, за то, что смеешься, за то, что ты это ты. Будущее с ножницами уже идет за нами. Мы отправляемся в пасть. Но еще можем соскочить прямо с кончика языка. Ты прыгнешь со мной?
- Не вопрос, Косой. С тобой куда угодно.
Я смотрю – сейчас он на дне, на прочном дне – ему от этого даже хорошо.
- Это будет красиво. Как самоубийство влюбленных в Сонэдзаки. Знаешь, что это?
- Нет. Зато ты знаешь.
- Я знаю.
И тут я вдруг вспоминаю, как недавно смотрел наш сериал.
Косой обычно переключает, да и я тоже. Потому что смотришь и сразу думаешь, как делалось, как снималось, рабочие моменты и все такое. А тут я как-то сел и посмотрел от начала до конца. И вот… какой-то свет там был. И плевать какой по жизни я, какой он, что у него зрачок на весь глаз, что я весь трясусь, пофиг. Там было что-то такое… Добро. Искусство. Солнечный свет. Хрен знает. Как будто ничто не напрасно.
Я хочу сказать об этом Косому, но вместо этого спрашиваю:
- Помнишь, мы танцевали танго? А как я на новый год вышел в платье и с косой из пакли? Помнишь, как мы пели, а эти мудаки из съемочной нас писали на камеру, а потом вставили в выпуск? А когда я принес тебе цветы?
- Ну как же, роман-роман. Еще немного и выпуск стал бы хоумвидео. Хорошее было время.
- Слушай, ты ж на экране положительный что обосраться. Тебя ведь не порежут ни при каких раскладах. Все-таки полегче.
- Знаешь, Серый, мне достаточно, что порежут тебя.
И это лучшее признание в любви, которое я получал. Наверняка я опять не так все понял и это не имеет отношения к любви, но я не буду уточнять и портить.
Сила вдохновения подхватывает меня, и мне тоже становится легко. Я говорю ему, и голос мой ломается от нежности.
- Косой, слушай, раз все равно край, раз все кончено, то может тогда нахер твои сонедзаки, может купим стволы, две обоймы, три, сорок обойм, черт, все обоймы в мире и пойдем в твой цензурный комитет. Серьезно, сейчас волыну купить легче, чем белый, поедем и разъебем их всех. Да, потом нас тоже пристрелят. И мы упадем. Но знаешь, капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света.
- Ты с этим в театральный поступал?
- Ага. И дети смогут загадать желание, глядя, как падают их звезды. Потому что мы звезды, Косой. Вот это будет по-настоящему красиво.
- Серый, на инопланетян не действует наше оружие.
- Косой, сосредоточься, причем здесь инопланетяне, я сейчас о цензурном комитете.
- А, по-твоему, там люди?
P.S. автор не всегда разделяет точку зрения обдолбанного зайца, психопата и пессимиста, а напротив, верит в лучшее, и что это долго не продлится.
И что у героев все кончится хорошо. Вот так.
Варнинг: кукольная драма, контркультура, мат, пичалька.
- Серый, помнишь, мы боялись, что нас найдут инопланетяне?
- Ты боялся.
- А помнишь, мы боялись, что они нас похитят?
- Слушай, Косой, я глубоко уважаю твою паранойю, но я думал, что период шапок из фольги мы прошли.
- Ах ты мой бедненький, ах ты мой серенький, - нараспев отвечает он, полузакрыв глаза.
И это плохо, очень плохо, хуже, чем было после того дерьма, которое нам притаранил Равиль. Тогда фольга наехала на Косого первый раз.
Я зову его Косой, потому что у него такой разрез глаз. Красивые, в общем, глаза.
Я не знаю, в какой момент этот мелкий хрен начал помыкать мной, но, наверное, это справедливо, он умнее меня. И интеллигентнее, что ли. Хотя какой он к чертям интеллигент. Интеллигенты в библиотеках сидят, а не творят то, что творит Косой.
Сейчас он стоит надо мной в моем халате, лицо у него бледное и какое-то окончательное. Если честно, такой Косой - самое плохое начало дня. Во-первых, инопланетяне, во-вторых, он такой с утра, а главное, он трезвый, а я не люблю, когда трезвый Косой говорит об инопланетянах, я чувствую себя от этого беспомощным. Единственная надежда, что ему опять что-то приснилось. У каждого свои кошмары. Мне, например, снится, что я забыл текст. Что кадр выстроен, каскадеры, спецэффекты, все готово, мотор! А я молчу.
Я просыпаюсь в холодном поту. Косой ржет надо мной:
- Как ты мог забыть слова? У тебя четыре слова. «Ну, заяц, ну, погоди». Как ты мог бы их забыть?!
- А тебе вообще обычно слов не дают.
Это, кстати, правда. Не потому, что он забудет. Но если фраз больше трех, Косой начинает гнать. Как он гонит! Мне реально жаль, что это не снимают. Если б из этого фильм нарезать, фестивальный был бы фильм, отвечаю, я в кино всю жизнь. Я ему сто раз говорил: Косой, записывай, чувствуешь, волна идет – сядь, запиши, книга будет. Но у Косого же гордыня. В жопу, говорит, такие книги, классику писать надо.
У самого Косого другие кошмары, не чета моим. У него вообще все непросто. Я так понял, по жизни чем больше талант, тем сложнее.
Вот, помню, один случай в 83-м, у нас спектакль, а у Косого какие-то очередные сложности. Все были уверены, что спектакль отменят, а Косой взял и приехал.
Помню, стоит он за кулисами, и не белый, а серый как я. Выскакивает на сцену, и я холодею, потому что знаю Косого как облупленного и вижу, что он опасная мутная дрянь и в лучшем случае облюет сейчас весь первый ряд, а в худшем убьет кого-нибудь, или упадет здесь и сдохнет, вот вам, дети, утренник. А он вытягивается весь как струна, и что-то такое с ним происходит прямо на сцене, и когда он говорит «я маленький глупенький зайчик...», я ему верю. Вот верю!
Это Косой – а я верю.
У него бинты и синячины на венах – а я верю.
Его администратор на этот спектакль из реанимации вытаскивал – а я верю.
И вот сейчас мой прекрасный Косой склоняется ко мне и говорит:
- Серый, ты часто думаешь о том, что хуже смерти?
Нормальная тема для разговора, да?
- Нет, Косой, мне достаточно посмотреть на тебя.
- Спасибо, Серый, - всерьез отвечает он, и мне делается совсем скверно.
Раньше за такое он бы меня закопал – опускать из нас двоих может только он, а он не словил. Вот так.
- Серый, по-твоему, что страшнее, когда отрезают что-то или когда вживляют что-то?
- Когда отрезают. Когда вставляют, еще вынуть можно.
- Нет, не понимаешь. Подумай, снимают часть черепной коробки и вживляют в мозг электроды. И ты ничего не можешь сделать, даже убить себя. У Толстого проблемы, - без паузы говорит он.
- У Толстого всегда проблемы. Он сам проблема. Огромная летающая проблема.
- И у зеленого. И у Капитана. И у нас с тобой.
- У нас что, общая проблема?
И тут он начинает смеяться. Он смеется сухим мелким смехом, он смеется и смеется. Валится на кровать и смеется, кровать трясется под ним. И я понимаю, что надо будет вызывать скорую и все опять кончится в Ганнушкина – а я не люблю сдавать Косого. Но он внезапно прекращает, улыбается и говорит мне:
- Ты курил.
- В смысле?
И тогда он вопит:
- Ты курил! Курил! Курил в кадре. Убожество ты серое, ты курил!
Так я узнал про новую цензуру.
Потом мы сидели и жрали какую-то дрянь из запасов Косого.
- А причем тут мы? Все мы? Даже Толстый?
- Ну как же, Серенький. Курить-то вредно.
- Ну и? Я ж не агитировал. Я вообще отрицательный персонаж.
- Курить вредно. А ты курил. Поэтому тебя не должно быть. Уловил суть? Тебя просто не должно быть.
- Знаешь, Косой, по-моему, ты нехило перегибаешь. Что плохого случится, если из какого-нибудь мультика вырежут сцену с курением?
Он смотрит на меня пустыми черными глазами.
- Нет, все будет хорошо. Кастрация вообще хорошо. И лоботомия хорошо. Особенно когда ты решаешь, кого кастрировать, а кому мозги вырезать. Когда кругом все кастрированные и безмозглые, это удобно и морально.
- Косой, у тебя просто злой приход.
- У меня по жизни злой приход, я так живу, это называется реальность.
- Слушай, ну ладно, подвинут в сетке пару выпусков. Сколько я там накурил?
Он опять смотрит на меня, и я вспоминаю, что в африканских сказках заяц самый мудрый зверь.
- Серый, неужели ты веришь, что все дело в курении? И что этим кончится. Как здорово, что ты такой. Тебя можно рубить в фарш, а ты будешь думать, что это медицинские процедуры. Как страшно все понимать, какие бездны – лучше тебе этого не видеть. Я боялся, что они придут, а бояться поздно, они уже здесь. Всюду. Знаешь, где их нет? – он глухо бьет себя в грудь. – Здесь их нет. В тебе, во мне. Пока нет.
Он начинает мне рассказывать и говорит долго – про цензуру, про кодекс Хейса, про поджог Рейхстага, про дегенеративное искусство, про Франко, про 37 год, про уицраоров и Гагтунгра. Я понимаю только, что в его мозгах слишком много мозгов. И что у нас действительно проблемы.
- Чем ублюдочнее и порочнее режим, чем губительнее он для государства и народа, чем больше он испортил и сожрал, тем сильнее он начинает печься о том, что называет моральным здоровьем нации. Курение, поцелуи, короткие юбки, неправильные стрижки, бранные слова, любые слова. Глупое, скабрезное, страшное, смешное, грубое, откровенное, настоящее. Секс, насилие, деторождение, правда. Все, что составляет жизнь. Потому что они ненавидят жизнь!
- Косой, ты б это записал, а?
- Отъебись, Серый! Отъебись!
В самом деле, зря я влез.
- Они боятся слов и изображений, потому что боятся, что тогда смогут назвать и изобразить их самих. Что их разоблачат, и тогда они исчезнут, как плесень под солнцем. Это сродни магии. Они хотят запретить изображение жизни и думают, что от этого изменится сама жизнь. Что если воров запретить называть ворами, то и кража перестанет быть кражей, убийство - убийством, тупость - тупостью, импотенция - импотенцией. Чем больше кругом грязи и мерзости, тем плотнее должна быть завеса ханжества. Потому что они могут творить что угодно, но волк не смеет курить на экране.
Он выдыхает и продолжает спокойно:
- Сейчас взялись за нас. То, что они делают с нами – примета наступающего времени. Мы им безразличны, им многие потом будут безразличны. И делают они это не из-за детей и не из-за того, что ты, серый пидорас, в 75 году накурил в кадре. А потому что могут. За то, что ты куришь, за то, что смеешься, за то, что ты это ты. Будущее с ножницами уже идет за нами. Мы отправляемся в пасть. Но еще можем соскочить прямо с кончика языка. Ты прыгнешь со мной?
- Не вопрос, Косой. С тобой куда угодно.
Я смотрю – сейчас он на дне, на прочном дне – ему от этого даже хорошо.
- Это будет красиво. Как самоубийство влюбленных в Сонэдзаки. Знаешь, что это?
- Нет. Зато ты знаешь.
- Я знаю.
И тут я вдруг вспоминаю, как недавно смотрел наш сериал.
Косой обычно переключает, да и я тоже. Потому что смотришь и сразу думаешь, как делалось, как снималось, рабочие моменты и все такое. А тут я как-то сел и посмотрел от начала до конца. И вот… какой-то свет там был. И плевать какой по жизни я, какой он, что у него зрачок на весь глаз, что я весь трясусь, пофиг. Там было что-то такое… Добро. Искусство. Солнечный свет. Хрен знает. Как будто ничто не напрасно.
Я хочу сказать об этом Косому, но вместо этого спрашиваю:
- Помнишь, мы танцевали танго? А как я на новый год вышел в платье и с косой из пакли? Помнишь, как мы пели, а эти мудаки из съемочной нас писали на камеру, а потом вставили в выпуск? А когда я принес тебе цветы?
- Ну как же, роман-роман. Еще немного и выпуск стал бы хоумвидео. Хорошее было время.
- Слушай, ты ж на экране положительный что обосраться. Тебя ведь не порежут ни при каких раскладах. Все-таки полегче.
- Знаешь, Серый, мне достаточно, что порежут тебя.
И это лучшее признание в любви, которое я получал. Наверняка я опять не так все понял и это не имеет отношения к любви, но я не буду уточнять и портить.
Сила вдохновения подхватывает меня, и мне тоже становится легко. Я говорю ему, и голос мой ломается от нежности.
- Косой, слушай, раз все равно край, раз все кончено, то может тогда нахер твои сонедзаки, может купим стволы, две обоймы, три, сорок обойм, черт, все обоймы в мире и пойдем в твой цензурный комитет. Серьезно, сейчас волыну купить легче, чем белый, поедем и разъебем их всех. Да, потом нас тоже пристрелят. И мы упадем. Но знаешь, капли крови твоей горячей как искры вспыхнут во мраке жизни и много смелых сердец зажгут безумной жаждой свободы, света.
- Ты с этим в театральный поступал?
- Ага. И дети смогут загадать желание, глядя, как падают их звезды. Потому что мы звезды, Косой. Вот это будет по-настоящему красиво.
- Серый, на инопланетян не действует наше оружие.
- Косой, сосредоточься, причем здесь инопланетяне, я сейчас о цензурном комитете.
- А, по-твоему, там люди?
P.S. автор не всегда разделяет точку зрения обдолбанного зайца, психопата и пессимиста, а напротив, верит в лучшее, и что это долго не продлится.
И что у героев все кончится хорошо. Вот так.
@темы: Чесно стырено с интернета
-
-
14.06.2013 в 20:33